27 апреля 1942 г.
Бумага, карандаш, сангина
Из воспоминаний Веры Владимировны Милютиной
В феврале (1942) ко мне пришел Андрей Андреевич Барташевич (он был заместителем Б. И. Загурского в Ленинградском отделении Комитета по делам искусств). Сказал, что я включена в число пяти художников, которым поручено зафиксировать «ранения Эрмитажа». Предлагалось немедленно, завтра же приступить к изображению: 1) разрушений зданий, причиненных бомбежками и артиллерийскими обстрелами, 2) уборки помещений силами оставшихся в Ленинграде сотрудников музея, 3) вида зал, уже приведенных в порядок после эвакуации экспонатов и ликвидации разрушений. Каждый из художников мог выбрать объект по своему желанию, любой материал и выполнить работу в любом размере.
В группу были зачислены: живописцы В.Н. Кучумов и В. В. Пакулин, график А. В. Каплун и я – театральный художник, а кто был пятым, к сожалению, забыла.
Я очень обрадовалась: это было то, что мне хотелось делать, хоть я и не знала, хватит ли у меня сил (правда, обещана была еще и дополнительная порция супа в столовой). И вот по утрам я стала выходить из дома, плотно запакованная во все шерстяное, что только нашлось: в стеганом ватнике и ватных же штанах, туго стянутая поясом. На ногах – валенки с теплыми стельками, на руках напульсники, а в руках – палка. Хоть и съедена ровно половина хлебного пайка и выпита кружка кипятка, походка была неуверенной. (Палка – она друг дистрофика!) За спиной рюкзак, в нем две фанерные «доски на рамках», листы бумаги и кальки, коробочка с карандашами и кусочком сахара (на всякий случай…). Иду радостная – я иду рисовать!
Великолепие пустого, местами разрушенного Эрмитажа казалось нереальным. То была сразу и картина бедствия, и необыкновенной, невиданной роскоши! Поразительное и незабываемое зрелище! Мрамор и позолота под слоем инея. Иорданская лестница… страшно ступать на ступени, сплошь устланные кусочками какой-то пленки – это отслаивается и осыпается живопись плафона. Опустевшие залы величественны и огромны, их стены в кристаллах изморози. Никогда еще они не казались мне такими великолепными. Прежде внимание обычно приковывали к себе живопись, скульптура или прикладное искусство и малозаметным оставалось искусство создавших дворцы замечательных архитекторов и декораторов. Сейчас здесь осталось только их изумительное искусство (да повсюду следы жестокого, безмозглого фашистского варварства)…
В залах стоял мороз. В зияющие проемы окон дул ледяной ветер. В открытые двери виднелся уходивший вдаль длинный ряд зал. Знакомые помещения выглядели необычно и даже жутко. На прежних местах висели пустые рамы от эвакуированных картин. Лежали сорвавшиеся с потолка и грохнувшие на пол огромные люстры. … работала я медленно. Рисовать было трудно. Уголек не сразу повиновался замерзшим пальцам, скрюченным от голода, работы на окопах, от цинги… Трагический колорит того, что я видела, как мне казалось, вернее всего мог быть передан бархатистой чернотой прессованного угля. Очень помогла мне и сама фактура чудом сохранившейся у меня шершавой бумаги.
С другими художниками, работавшими по тому же заданию, я встречалась в залах лишь изредка. Вячеслав Владимирович Пакулин писал маслом свои великолепные холсты. Чаще всего я видела его возле окон. Как-то он сказал мне: «Бросьте вы ваши кирпичи! Пишите лучше Неву. Смотрите, какой простор!» Я не последовала его совету. Адриан Владимирович Каплун работал над небольшими листами. На собранном материале он, по-видимому, хотел исполнить потом серию гравюр. Василий Никитич Кучумов, отличный живописец и опытный «интерьерщик», до войны много писал и рисовал во дворцах Ленинграда и его пригородов. Он хорошо знал их архитектуру, отделку и убранство. Я многому научилась, занимаясь у него на монументальном отделении в Художественно-промышленном техникуме. А теперь, в такой суровый период в истории нашей Родины, нам довелось встретиться и вместе работать.
Рядом с В. В. Пакулиным я однажды писала акварелью «Вид на Зимнюю канавку и Эрмитажный театр» сквозь «розовое» эрмитажное стекло (а он писал маслом через обычное). Одновременно с А. В. Каплуном я рисовала «Висячий садик». Сюда, на свет, эрмитажники вы - брались из сырых и темноватых помещений и теперь копали грядки для овощей на месте екатерининских клумб (кусты роз им пришлось для этого выкопать).
И вот я пишу «Золотую гостиную». Разбитые в мелкую крошку сиреневые стекла утомительно хрустящим под ногами аметистовым слоем усеивают пол. В окнах – серый, замаскированный купол Исаакия; за ними уже по-весеннему тепло. Мраморная статуя сидящей молодой девушки (с отбитым пальчиком) в золотых рефлексах, густая лазурь стен, все вместе выглядит нетрагично. Все разрушения временны, все поправимо и будет, несомненно, восстановлено. И на сердце становится веселей.
Но в памяти моей навсегда сохранилась увиденная и пережитая феерия: прекрасные промерзшие и величественные залы Эрмитажа и дивная Нева в его окнах. Пылающие золотые весенние закаты за Биржей и Ростральными колоннами. Мне казалось, что никогда еще мой родной город не был так красив, как тогда! Надо дожить до Победы… И дожили!