Pencil on chalk-coated paper '/> После тревоги. Вход во второе и третье бомбоубежище
Меловая бумага; карандаш
С сентября, с началом блокады и систематических налетов, в подвалах жили сотрудники Эрмитажа, ученые, музейные работники, деятели культуры Ленинграда. Сохранились списки проживающих в бомбоубежищах – 916 человек. Но, по воспоминаниям археолога и востоковеда Б.Б. Пиотровского, фактически там находилось до 2000 человек.
Наталья Давыдовна Флиттнер
(1879–1957)
Сотрудники Эрмитажа жили во втором и третьем бомбоубежищах, среди них – специалист Отдела Востока А.П. Султан-Шах с сестрами и матерью; Н.Д. Флиттнер, профессор, автор «Истории искусства Древнего Востока»; хранитель отделения рисунков Е.Г. Лисенков; и.о. заведующего Отдела истории западноевропейского искусства А.Н. Кубе; сотрудник Отдела истории русской культуры, образовавшегося перед самой войной, В.М. Глинка с семьей; О.Д. и М.В. Доброклонские и другие сотрудники, не уехавшие с двумя эрмитажными эшелонами в Свердловск. Михаил Васильевич Доброклонский исполнял обязанности директора с конца марта 1942 года после отъезда в эвакуацию И.А. Орбели вплоть до его возвращения в июле 1944 года.
Здесь же жили сотрудники, принятые в музей уже во время блокады – это художник Фарфорового завода им. Ломоносова М. Н. Мох и переводчик и специалист по туркменской и персидской литературе Н. Ф. Лебедев. И.А. Орбели принял обоих в музей, чтобы они смогли получать рабочие карточки – они возили кирпич, закладывали окна подвальных помещений, таскали доски, а в свободное время занимались своим основным делом. М.Н. Мох, кроме того, состоял в команде МПВО.
Никольский Александр Сергеевич
1884, Саратов – 16.07.1953, Ленинград,
архитектор, действительный член
Академии Архитектуры (1939)
В бомбоубежищах жили также сотрудники различных творческих союзов, в том числе и архитекторов. А.С. Никольский, который жил в подвале Эрмитажа в дни блокады с женой, вёл иллюстрированный дневник. Его рисунки стали иллюстративным материалом к обвинительной речи академика Орбели на Нюрнбергском процессе.
С.М. Михайлов
Художник И.И. Варакин в бомбоубежище в Эрмитаже
1941 г.
Бумага, карандаш
В бомбоубежище люди жили и продолжали вести научную работу – писали статьи, диссертации, книги. Б.Б. Пиотровский говорил, что научная работа облегчала тяжелую жизнь; высоко ценилась не только своя научная работа, но и работа своих коллег. После войны оставшиеся в живых издавали работы своих умерших коллег.
Боевой листок № 4 стенгазеты «Эрмитаж»
СССР, Ленинград
1 января 1942 г.
В подвалах сотрудники встречали 1942 год – в архиве даже сохранился боевой листок, созданный к этой дате. Обитатели бомбоубежища торжественно встретили И.А. Орбели и поднесли ценный подарок – поднос со спичечными коробками – он много курил. На новогоднем столе было что-то вроде каши из раскрошенного хлеба с пшеном и блюдце столярного клея. Рубинштейн записала: «Встречали Новый год тревожно: что он принесет нам? Сколько еще страдать нашей земле? Но в победу верили твердо. Только бы дожить до нее...».
В конце февраля 1942 года, когда было принято решение о консервации музея, вышел приказ по Эрмитажу, подписанный И.А. Орбели, о запрете проживания в подвалах. Всех сотрудников музея, оставшихся без жилья, временно поселили в комнаты на территории домов 30, 31, 32 по Дворцовой набережной.
Стационар
Плакат «Стационар.
1 февраля – 1 мая 1942 г.»
«Январь и февраль 1942 года были рекордными по количеству смерти от голода, – вспоминала преподаватель института им. Герцена, Ревекка Ионовна Рубинштейн. – Косила дистрофия». И когда в январе 1942 года количество больных превысило «штатное число коек» в больницах, было принято решение при организациях открывать стационары для поддержки больных с дистрофией.
23 января в Эрмитаже состоялось заседание, на котором было принято решение об открытии стационара на 100 мест для сотрудников Эрмитажа, музея Революции, музея В.И. Ленина, музея этнографии и Русского музея. Комнаты под Павильонным залом на 85 мест выделил Эрмитаж, помещение на 15 мест – музей Революции, который тогда располагался в Зимнем дворце.
Практически все сотрудники, находящиеся в то время в блокадном Эрмитаже, приняли участие в организации стационара. Работали каждый день бригадами по 5-10 человек. Помещения утеплили, поставили печи, мойки.
Ада Васильевна Вильм
(1898—1970)
1 февраля 1942 года стационар был открыт. Заведующей была назначена ученый секретарь Эрмитажа А.В. Вильм, врачом стационара И.А. Орбели назначил Н.Д. Рогову-Семиз, мать сотрудницы Отдела Востока Эрмитажа, М.Д. Семиз, одну из первых в России женщин-хирургов.
В стационар сразу поступило 64 человека, из которых 48 уже не могли вставать. Срок пребывания в стационаре был в среднем 10-12 дней, но и за это время при усиленном питании ослабевшие от дистрофии люди могли подняться и продолжать жить и работать.
Что касается пациентов, то приказом директора Эрмитажа от 3 февраля 1942 года все сотрудники, проходящие десятидневный курс лечения, освобождались от работы.
Для обеспечения досуга для больных собрали имеющиеся шахматы, шашки, домино, наладили снабжение книгами и газетами, приобрели карту СССР, чтобы отмечать события на фронтах.
Медикаментами (витамином С, глюкозой, рыбьим жиром, дизентерийными облатками, антибактериальными препаратами) стационар обеспечивал Отдел здравоохранения Исполкома Дзержинского района Ленинграда.
Но главным лекарством, конечно же, было усиленное питание. Благодаря записям Ады Васильевны Вильм, заведующей стационаром, известно, что в меню были кофе, шпроты, малиновый кисель, творог, фрикадельки, рассольник, тушёная капуста, каши манная и рисовая.
Работы в стационаре было много – и не только по уходу за больными. К марту месяцу было принято решение о консервации музея. Это означало отключение всех систем жизнеобеспечения: электричества, отопления, канализации и сокращения до минимума персонала музея. Надо было постоянно проводить дезинфекцию, мыть полы, колоть дрова для печей, вставлять разбитые от взрывных волн и осколков снарядов стекла, утеплять помещения, и т.д.
Всем этим занимались немногие оставшиеся в Ленинграде сотрудницы музея, которые по совместительству стали медицинскими сёстрами, санитарками, рабочими и истопниками. А ведь всем этим истощенным до крайней степени морально и физически людям надо было еще сохранять оставшиеся в музее коллекции, дежурить на крышах в командах МПВО и выполнять много других обязанностей.
Стационар при Эрмитаже работал 89 дней, с 1 февраля по 1 мая 1942 года. Всего за время работы в стационаре находилось 313 человек, из них умерло только 18. Почти все сотрудники Эрмитажа в то или иное время восстанавливали там свои силы и многим он спас жизнь.
Стены эрмитажного бомбоубежища были свидетелями многих драматических событий, а одна история легла в основу пьесы писательницы Полины Барсковой «Живые картины». Она рассказывает о большой личной трагедии А.Н. Изергиной, которая жила в эрмитажном бомбоубежище со своим гражданским мужем, художником Моисеем Борисовичем Ваксером, аспирантом Академии художеств. Весь его курс ушел на фронт, его не взяли из-за сильнейшей экземы. В августе оба думали об эвакуации с Академией в Самарканд или с Эрмитажем в Свердловск, но не уехали и перебрались в подвалы Эрмитажа. Трагическая история их любви, постоянной трогательной заботы друг о друге, сохранилась в письмах и коротком блокадном дневнике Ваксера. Тотя (так называли близкие Антонину Николаевну) болела, он слабел, хотя продолжал работать для «Окон ТАСС». Силы уходили стремительно, Ваксер решил лечь в стационар при Академии художеств. 6-го февраля востоковед А.Н. Болдырев записал в дневнике «Умер также приятель Тоти – талантливейший молодой художник: отправился с рюкзачком в стационар, пришел, лег и умер».
Впервые пьеса «Живые картины» была показана в театре Наций в 2016 г.
27 января 2024 года, к 80-летию полного снятия блокады, ее покажут в Эрмитажном театре.
Из воспоминаний Бориса Борисовича Пиотровского
Но самой объемной работой была подготовка бомбоубежищ в подвалах, которые надо было приспособить для жилья, изготовить и расставить койки, заложить кирпичом окна, подготовить канализацию.
Когда в сентябре начались систематические налеты немецкой авиации, то в бомбоубежищах Эрмитажа и Зимнего дворца жило две тысячи человек: оставшиеся сотрудники музея с семьями, ученые, музейные работники, деятели культуры и другие, также с семьями. Были приняты на хранение не только некоторые ценности из пригородных дворцов и музеев, основные фонды которых хранились в Исаакиевском и Казанском соборах, а также в подвалах Русского музея, но и отдельные предметы от частных граждан.
В бомбоубежище была небольшая комнатка с телефоном и двумя койками – для начальника противопожарной команды (А. Н. Болдырева) и для меня, его заместителя. Проснувшись при телефонном звонке, объявляющем тревогу, мы смотрели на календарь, какое число он показывает, четное или нечетное, и тот, чья очередь идти на посты, поднимался, а другой продолжал спать. При тревоге приходилось будить членов команды, находившихся в общем бомбоубежище, и для того чтобы не поднимать шум, будили их подергиванием за ноги. Дежурные занимали свои определенные посты, и им приходи лось вечером бежать по совершенно темным залам Эрмитажа и Зимнего дворца, по маршрутам иногда очень длинным, более двух километров. Но эти маршруты были для них настолько привычными, что они смогли бы пробежать их и с закрытыми глазами.
Кончался 1941 г. В новогоднюю ночь И. А. Орбели выступал в радиоцентре на Манежной площади, и я его туда сопровождал <…> Когда возвращались в Эрмитаж, начался артиллерийский обстрел. Недалеко перед нами, около Русского музея, разорвался снаряд, а мы шли в ту сторону, инстинктивно замедлили шаг; следующий разорвался уже за нами, и мы поспешили выйти к Мойке, и когда перешли через реку, то были уже в безопасности, так как эта сторона набережной не простреливалась.
Вернулись в Эрмитаж уже в 1942 г. Обитатели бомбоубежища, около которого была рабочая комната Орбели, торжественно Иосифа Абгаровича встретили и поднесли ценный подарок – поднос со спичечными коробками. Я поспешил в убежище, где жила моя мать, и поздравил всех с уже наступившим Новым годом.
На заседании, посвященном Навои, Н. Лебедев выступал уже физически полуживым, от истощения он еле двигался, но его приходилось удерживать от слишком большого количества стихов, которые он отобрал для чтения. После второго заседания, 12 декабря, он слег и не смог уже подняться. Но когда он медленно умирал на своей койке в бомбоубежище, то, несмотря на физическую слабость, делился планами своих будущих работ и декламировал свои переводы и стихи. И когда он лежал уже мертвым, покрытым цветным туркменским паласом, то казалось, что он все еще шепчет свои стихи.
Из воспоминаний Александра Сергеевича Никольского
31 декабря 1941 года. В убежище нет света около полутора недель. Нет отопления. Сидим в темноте при коптилках. Но чувствуем себя неплохо и предполагаем встретить новый 1942 год. Я склеил из полуватмана небольшую елку. Делаю на нее украшения из золотой бумаги. Лучше ее подвесить к потолку…
Из воспоминаний Ревекки Ионовны Рубинштейн
Я довольно часто ходила в подвал Эрмитажа, где жило много моих друзей. Там был устроен настоящий «табор». В отсеках под сводами каждая семья устраивала свой угол; завешивали, чем могли, чтобы отгородиться от посторонних взглядов. Фактически все сотрудники, оставшиеся в Ленинграде, перекочевали в подвал, очень немногие оставались дома. Наталья Давыдовна, разумеется, не уехала от своих кошек, жила с ними в своей квартире на Дворцовой набережной. В подвал входили с улицы через служебный вход у Зимней канавки.
Шли через коридор и вестибюль в Двадцатиколонный зал, где у входа горел маленький фонарик, оттуда шли через маленький зал с мозаикой у окна в следующий, где стоял другой фонарик. Оттуда – выход во двор и со двора вход в подвал. Во всех уголках сквозь занавески просвечивают «мигасики» – фитильки в баночке с каким-нибудь горючим. Позже Орбели добился подводки электричества от корабля, который стоял на Неве у самого Эрмитажа. Шума в подвале не было, только какой-то гул приглушенной жизни в этом убежище. Спасались от бомбежек, да и вообще – легче было все переносить вместе со всеми, а не в одиночку. Но от голодной смерти, к сожалению, очень многие не спаслись.
Вместе с Пиотровскими я встречала там 1942 год. Кроме Софьи Александровны и Бориса пришел его брат Костя... и кто-то еще. Собрали все свои пайки, достали свечи вместо «мигасика», я принесла пиво, которое мне неожиданно выдали по каким-то талонам. Самый богатый вклад сделал Костя – он был военный и его паек был несравним с нашим. Встречали Новый год тревожно: что он принесет нам? Сколько еще страдать нашей земле? Но в победу верили твердо. Только бы дожить до нее. Вот именно в этом не было уверенности.
Январь и февраль 1942 года были рекордными по количеству смерти от голода. Самое удивительное, что, несмотря на морозы, на ослабленные голодом организмы людей, не было никаких эпидемий, даже простуд. Косила дистрофия. Легче стало к середине февраля, когда открыли «Дорогу жизни». Через лед Ладожского озера шли грузовики с продовольствием, обратно на них увозили детей, стариков, наиболее ослабленных людей. Улетел в Ереван Орбели, с ним улетел Борис [Пиотровский]. «Дорога жизни» была очень опасной трассой: ее бомбили с воздуха, обстреливали из дальнобойных орудий. Но машины шли днем и ночью, спасая ленинградцев.
Мне помогло выжить то, что я все время помнила: у меня трое, без меня они пропадут, ведь неизвестно, что с Колей [Н. А. Шолпо]... Именно поэтому, как ни трудно было, находила силы не съедать сразу весь паек, а делить его на три части…
Из дневника Моисея Борисовича Ваксера
7/1-42.
…Сегодня, выбравшись из-под одеяла часам к 11, больше часа провозился с новой баночкой с фитилем (кусок ваты). Испоганил в помаде все руки, кисти, столик, но что-то заедает - нету четкости. Убрал со стола гуашь (в ноги топчана) и сложил книги - освободилась территория для постановки кастрюли и т.д. Короче, провозился так, что смог выйти лишь в половине второго.
Позавтракали часов в 11 - я глоток рыбьего жира и 2 лепешки витамина В, Тотя - 2 ложки экстракта. Роскошь, которую можно себе позволить, учтя, что у нас осталось на декаду 132,5 крупяных.
Тени в подземелье напугали с утра рассказами о метели. Чушь! Чудесный день, мороз не больше 10-12 гр. и не скользко - по дороге туда не упал ни разу. У штаба отогнул воротник и решил впредь не поднимать его - гораздо маневреннее себя чувствуешь. Шагаю сегодня неплохо, даже бодро, хотя мышечная слабость, честно говоря, отчаянная.<…>
Съел суп «овощной» и 4 дурандо-казеиновых какашки. Выпил уксус - подливку к ним; остро, и на том спасибо. В баночке от табака несу 4 лепешки Тоте. Это ее завтрашний обед, т.к. на суп не хватит талонов.
Домой дошел быстро и упал всего один раз, но пока прошел служ. коридор Эрмитажа, зал ваз и проч., я полетел 4 раза, из них 2 во дворе. Чиститься (т.к. все в паутине) буду завтра на улице.
Тотя прикорнула у меня на топчане и даже слабо реагирует на мое опоздание. Возле нее рыжая тетка.
Ей очень нехорошо - сморил насморк. Мне жизнь не в жизнь, а она хлопочет о том, чтобы я отогревался, и пытается разогреть подсушенные для меня сухари (сегодня у нас хлебный день!). Хлеб тепловатый и кофе нет, т.к. плита давно уже перестала топиться, но все же есть упоительно вкусно - черт с ним, с горячим.
Самые горькие минуты - это окончание «пира»...
10/1-42.
Оборвал, так как позвала Тотя. Вчера она в основном отлеживалась.
Вчера мрачный день, почувствовал, что сдаю. Отчаянная физическая слабость. Провел день в Академии и страшно трудно подниматься по лестнице и двигаться и проч.
Смерть Елены Ивановны. Сам полумертвый Володя Абрамов сообщил мне об этом. Абсолютно обезумевшая одинокая Талка, я бессилен что-либо сделать - вот это отнимает остатки сил и воли - это мучительней всего. Писать об этом не могу. Хотел все же пойти туда, но Тотя категорически не пускает.
Вчера вечером совсем раскис - Шура дала вина. Спал много, отошел чуть к утру, но встать было безумно тяжело. Поели с Тотей... супа и кровяной колбасы. Встреча с лучезарным Никольским: «Сейчас он мой аспирант, мы должны работать над собранием...». И Тоте об этом. Неужели это сейчас Париж? Для ТАСС не могу работать!.<…>
Вечером съели с Тотей последнее пшено. Выменял в Академии у красноармейца 30 гр. Шпика за «Норд» и 20 р.
Художник: Никольский, Александр Сергеевич (1884-1953)
Стационар Академии Художеств. Утро 31-го января
карандаш, меловая бумага
23,9х37,3 см
13/1-42.
Вчера по-видимому был абсолютный нуль.
Дно.
Мороз, красивый, с инеем, с туманной дымкой.
Я брел в Академию еле-еле. В Академии вымерз дотла. Чувство ужасной физической слабости. Сидел в мастерской у холодной печки, глядел архитектуру за рубежом... будничные, но там солнце, тепло, люди строили и ели, писали и ели, и не мерзли. Купил горстку плавленого сахара, суть та же - 100 гр. за Беломор и 50 р. и за две пачки 200 гр. хлеба.
Вечером (сумерки) страдный путь домой - самое страшное. Раскатанные колеи от автомобиля при переходе улицы и при спуске с моста. Грохнулся ужасно около самого Эрмитажа на бедро.
Вечером - отошел чуть - Тотя подпекла хлеб, ели сахар, пили кофе (и вообще я был «сыт» из-за рациона, но физическая слабость!). Я не мог двинуться. Рыбий жир Тотя смешала перетопленный с таким и положила в портфель незаткнутую коптилку. Весь керосин расплескался и залил 5 пачек папирос. Мы бурчали друг на друга - бедный детишкин!
В общем было дно или потолок душевного и физического маразма. Я еле разделся. Хотел снять... и не мог из-за руки. Залез под одеяло и пальто и не мог устроиться поудобнее. Ноги не отошли за всю ночь.
Ночью проснулся часа в 4 – не мог спать, было дурновато из-за рыб. жира. Вообще не очень поверилось (в первый раз), что выберемся.
Потом (это, конечно, не потом, а подготовила Тотя) взял себя в руки.
В 9 проснулся, делал гимнастику под одеялом, разминал мышцы. Пришла Тотя, согрела кофе, поели сахару. Она помогла мне встать - вообще день начался совершенно иначе.
Я упал, едва выйдя, опять на то же бедро и брел еле-еле. Очки в кармане, а нос завязан шарфиком. Воздух - пустой, розовый туман с ярко-оранжевым пятном солнца, иней. Адмиралтейство и Исакий абсолютно фантастичны. Люди бредут как у Дж. Лондона. Надо выбирать место, по которому только что проехала машина. Еще раз упал на то же место!
В Академии - пахнет жизнью - я получил чашку какао (мило!), ломоть плавл. сыра, блюдце повидло, съел все (кроме повидло - взял в баночку). Свет! Почувствовал себя крепко. В мастерской Уляш попросил меня сделать пастелью рисунок, и я одной рукой рисовал. А Мардук мне все подавал и подвигал - рисовал чуть не носом, пастель сыпалась на меня, я уставал от напряжения, вызванного штриховкой, но воспрял духом и воспарил и почувствовал себя в седле!
Гоп, гоп! Поехали!
Обед - дрянная жижа из крупы и мало каши, но с хлебом. Я наелся. Здоровый ломоть выменял за 2 пачки «Звездочки» у милиционера. Ужин!
Говорят о Мне и о речи Попкова. Это, конечно, журавли в небе, но приятно.
Нет, выживем!
Искусство - хорошая штука, стоит жить из-за него! Говорили с детишкиным не о еде, а о том, что будет «потом».
Материалы собраны и предоставлены Заместителем заведующего Научным архивом рукописей и документального фонда Е.Ю. Соломахой.